Материал из научной библиотеки проекта DXXI
Опубликовано: Владимир Яковлевич Пропп. Русский героический эпос. (Собрание трудов В. Я. Проппа.) Комментирующая статья Н. А. Криничной. Составление, научная редакция, именной указатель С. П. Бушкевич. — Издательство «Лабиринт», М., 1999. — С. 181-208.
Это 1 параграф IV главы «Герой в борьбе с чудовищами» второй части «Русский эпос эпохи развития феодальных отношений». Текст передан полностью с примечаниями и литературой. Первое издание монографии «Русский героический эпос» — 1955 год.
Былины, в которых герой борется с каким-либо чудовищем, представляют собой особую группу, глубоко отличную от былин о сватовстве. Они объединяются не только общностью своей темы. Бросается в глаза, что все основные песни этой группы связаны с именами лучших, наиболее любимых героев русского эпоса. Сюда относятся былины о Добрыне-змееборце, об Алёше и Тугарине, об Илье Муромце и Соловье-разбойнике, об Илье Муромце и Идолище и другие. Располагая их вслед за былинами о сватовстве, мы не хотим сказать, что сперва создались все песни о сватовстве, а после них уже песни о борьбе с чудовищами. Как мы уже видели, взгляд, что та или иная былина создавалась в том или ином веке, для некоторой группы былин — взгляд с научной точки зрения несостоятельный, так как эти былины создавались веками. Но есть былины, которые чётко сохраняют более раннюю, и другие, которые сохраняют более позднюю ступень в развитии русского эпоса. Для нас не так важно, создалась ли сперва песня о Соловье Будимировиче, а потом песня о змееборстве Добрыни, или наоборот. Но одна из них отражает более раннюю эпоху, она как бы остановилась в своём развитии, так как её сюжет, сватовство и женитьба героя, не давал возможности полностью отразить те исторические сдвиги и ту историческую борьбу, которая велась Киевской Русью. Другие, в силу своего содержания, развились в совершенно новые образования, более полно отражающие новую эпоху в борьбе Руси за своё существование и свою независимость. В этом, а не в узко хронологическом смысле они более поздние, чем былины предыдущей группы.
Для понимания идейного содержания этих былин необходимо изучить не только героев, но и врагов, против которых герои борются. Изучение врагов покажет нам, против чего была направлена народная борьба.
Облик врага менялся в зависимости от реальной исторической борьбы русского народа. Первоначально враги, с которыми борются герои русского эпоса, носят ещё фантастический или мифологический характер. Этот характер унаследован от более ранней ступени в развитии эпоса, и такие враги в эпосе принадлежат к числу древнейших. По мере того как усиливается борьба за национальную независимость против исторических врагов русского народа, враги приобретают более и более реальный, исторический характер. Мифические чудовища эпоса для нас важны не как остатки мифологических представлений; изучение борьбы с ними для исследователя важно как изучение показателя крепнущего исторического сознания. Этим объясняется, почему борьба с чудовищами ведётся теми героями, которые на позднейших ступенях развития эпоса будут главнейшими и лучшими воинскими героями русских былин. В первую голову, как одну из древнейших былин этой группы, мы должны будем рассмотреть былину о змееборстве Добрыни.
Змей — одно из наиболее ярких художественных воплощений того зла, против которого в раннем русском эпосе ведётся борьба. Природа этого зла в самой былине прямо не раскрывается, и мы должны будем установить, что кроется под обликом змея в русском эпосе и против чего ведёт борьбу Добрыня. Змееборство — один из самых распространённых сюжетов мирового фольклора. Но каждый народ, в зависимости от эпохи и от особенностей своей национальной культуры и своей исторической борьбы, вкладывает в этот сюжет свой смысл и придаёт ему свою национальную форму. Трактовка сюжета будет также отличаться в зависимости от того, использовано ли змееборство в житии, апокрифе, легенде, духовном стихе, народной сказке или в героической былине.
Нас будет здесь интересовать только та форма змееборства, которая имеется в русском эпосе, и только тот смысл его, который ему придаётся в былинах. Другие виды русского народного творчества будут привлекаться лишь попутно, поскольку это необходимо для лучшего уяснения основных идей эпоса, отличных от идей церковно-учительной литературы, — разница, которая, как мы увидим, исследователями игнорировалась.
Былина эта принадлежит к самым любимым, самым распространённым в русском эпосе. Известно свыше 60 записей её [102].
В фольклористике эта былина обычно трактуется как испорченное, искажённое повествование о крещении Новгорода (Всев. Миллер). Объявляли Добрыню и двойником церковных святых, Фёдора Тирона и Георгия, так как эти герои в духовных стихах побеждают змея и вводят христианство. Собственно героическое содержание этой былины осталось нераскрытым*. В советское время была сделана первая попытка изучить художественные достоинства её. А. П. Скафтымов исследовал архитектонику былины и установил, что она слагается из двух частей, что, как мы увидим, очень важно для её понимания и на что другие исследователи не обращали должного внимания. А. П. Скафтымов вкратце останавливается на художественных средствах, какими достигается интерес к развитию хода действия, к самому герою и его заслугам (он, например, борется безоружным и т. д.); А. П. Скафтымов указывает на чрезвычайное богатство и разнообразие аксессуаров в этой былине [103].
Белинский остановился на этой былине очень кратко. Чтобы понять его высказывание, нужно иметь в виду, что Белинский располагал только чрезвычайно путаным вариантом Кирши Данилова, в котором Добрыня освобождает не Запаву Путятишну, а свою собственную, неизвестно откуда взявшуюся тётушку. Белинский справедливо недоумевает по поводу бессвязности этого текста и невозможности уловить смысл песни. Позднейшие богатые материалы позволяют разрешить задачу, которую Белинский по отношению к этой песне разрешать не брался [104].
Чтобы понять смысл песни, необходимо составить себе ясное представление о том, как в ней развивается действие. Вкратце содержание этой былины по её наиболее полным вариантам сводится к следующему.
Добрыня уезжает из дому. Мать его предупреждает, чтобы он не купался в Пучай-реке. Добрыня этот запрет всегда нарушает. Пока он купается, на него налетает змей; Добрыня вступает с ним в борьбу и одолевает его. Но он его не убивает, а заключает с ним договор, «кладёт заповедь». Змей обещает не налетать больше на Киев, Добрыня обещает не ездить больше в змеиные края. Змей всегда тут же нарушает заповедь: он уносит племянницу Владимира, Забаву (Запаву) Путятишну. Владимир поручает Добрыне выручить Забаву. Добрыня вновь сражается со змеем, убивает его и привозит Забаву.
Таков сюжет в его наиболее полной форме. Он вызывает целый ряд вопросов и недоумений. Мы рассмотрим все составные части этой былины в их последовательности, но прежде всего необходимо остановиться на фигуре главного героя — Добрыни.
Добрыня, после Ильи Муромца, — наиболее популярный и любимый герой русского эпоса. Сюжеты, посвящённые ему, весьма разнообразны. Мы уже видели Добрыню в былине о Дунае и имели случай убедиться, что Добрыня наделяется чрезвычайно высокими моральными качествами. Облик его, при всём разнообразии сюжетов и многочисленности вариантов, во всех былинах один и тот же. Наиболее полно этот облик вырисовывается в былине о его борьбе со змеем. Подвиг уничтожения змея — один из основных подвигов его.
Из сказанного становится понятным, почему именно к былине о змееборстве приурочиваются рассказы рассказы о происхождении и детстве Добрыни, хотя элементы таких рассказов в отдельных случаях встречаются и в других песнях о нём. Упоминания о детстве довольно часты, но в целом сведения, даваемые былиной, скудны; совершенно очевидно, что рассказ о детстве Добрыни создался не одновременно с песней, а представляет более позднее напластование, имеющее целью объяснить и дополнить характер героя. Именно с такой точки зрения эти разрозненные и скудные сведения для нас очень интересны.
Родина Добрыни — Рязань. Обычное в этих случаях начало звучит так:
Доселева Рязань она селом слыла,
А ныне Рязань слывёт городом.
Это значит, во-первых, что события, воспеваемые в былине, относятся народом к глубокой древности, когда Рязань ещё была не городом, а только селом. Во-вторых, точная локализация указывает на то, что события этой песни трактуются как действительно имевшие место. Они приурочиваются не к каким-нибудь фантастическим землям, о которых певец имеет весьма смутное представление, а к родной земле, к хорошо знакомой ему Рязани. Песня приобретает реалистический характер. Отец Добрыни всегда изображается доживающим до глубокой старости. Он умирает 60 или, чаще, 90 лет. Кто он — этим певцы интересуются очень мало. В подавляющем числе случаев его социальное положение не упоминается совсем. У Кирши Данилова он купец. То же в сибирской записи Гуляева (Тих. и Милл. 21). В былине о бое Добрыни с Ильёй Муромцем он дважды назван князем (Марк. 46, 71). На все 60 записей былин о змееборстве такой случай имеется один раз (Крюк. 20). Знатное происхождение Добрыни приписывается ему исключительно в семье Крюковых. В единичных случаях его мать названа княгиней также в былинах о Добрыне и Алёше (Кир. II, стр. 4).
Из подобных скудных данных, а также из общего культурного и изящного облика Добрыни многие учёные во главе с Бессоновым делали вывод о княжеском происхождении Добрыни; указывалось, что в летописи он слывёт дядей Владимира, а в эпосе — его племянником, и что, следовательно, он не может быть простого рода. Бессонов даже дал изданным им песням о Добрыне в собрании Киреевского общее заглавие «Добрыня-Никитич — богатырь-боярин». Отсюда это мнение перешло в последующую науку: Добрыня обычно считается героем боярского или княжеского происхождения. Между тем этот вывод неверен. Добрыню никак нельзя назвать ни княжеским, ни боярским, ни купеческим сыном, несмотря на то, что в отдельных случаях у некоторых певцов он им назван. Тип Добрыни не есть тип княжеского сына. Что такое князья-бояре в эпосе, мы ещё увидим ниже. Отнесение Добрыни к князьям является грубой ошибкой уже потому, что Добрыня, как и другие герои, своими действиями противопоставляется князьям. Упоминание о княжестве и купечестве Добрыни вызвано тем, что Добрыне, как герою, отличающемуся высокой культурой, позднее придаются родители, которые имеют средства дать ему хорошее образование и воспитание, а оно было доступно только состоятельным слоям населения. Отсюда становятся ясными единичные упоминания о состоятельности Никиты Романовича, отца Добрыни. Умирая, он оставляет жене средства, на которые она воспитывает и обучает сына (Тих. и Милл. 21 и др.). Дальнейший шаг в развитии детализации состоит в том, что указывается и источник этих средств, и отец Добрыни объявляется то купцом, то князем. Но это не значит, что Добрыня представляет собой исконно княжеского героя, как это обычно утверждается.
Отец Добрыни изображается ничем не замечательным человеком. Как заметил Майков, он «князь без удела». На Добрыню он не имеет никакого влияния. О нём только сообщается, что он доживает до глубокой старости. Отцы в жизни героев русского эпоса, как правило, не играют никакой роли. Тем ярче и рельефнее очерчивается эпическая мать, обычно (не только в песнях о Добрыне) носящая имя Амелфы Тимофеевны.
Об отце Добрыни поётся:
Ещё жил-был Никитушка, не славился,
Да не славился Никитушка, состарился.
(Марк. 5)
Он никому не перечит, ни с кем не спорит (Онч. 21). Он тихий, смиренный, но сильный и умный старик (Онч. 63). Когда он умирает, Добрыня ещё малолетен, или мать беременна им. На неё падают все заботы о воспитании и обучении сына. Иногда отец на старости лет уходит в монастырь.
Мать даёт сыну самое тщательное воспитание и образование, какое она только может дать.
А и будет Добрыня семи годов,
Присадила его матушка грамоте учиться,
А грамота Добрыне в наук пошла;
Присадила его матушка пером писать.
(К. Д. 48)
Он учится вдвое быстрее всех:
Научился тут Добрыня в хитру грамоту,
Он востро ещё читать, не запинается,
Научился он писать пером орлинским,
Его варово-ле-де ходит рука правая.
(Онч. 21)
Как ни скудны эти данные, они уже до некоторой степени характеризуют Добрыню. Добрыня получает хорошее воспитание. Воспитанным, культурным, образованным он выступает решительно во всех песнях о нём. Впоследствии оказывается, что он обучен не только чтению и письму. Он прекрасный певец и играет на гуслях. О том, как он научился этому искусству, никогда ничего не сообщается. Он играет в шахматы так, что уверенно обыгрывает татарского хана, непобедимого знатока этой игры. В былинах о Добрыне и Василии Казимировиче он выступает как искусный стрелок и сильный борец. В лице Добрыни народ воплотил те качества, которые он в совокупности обозначил словом «вежество». В понятие «вежества» входит не только всё то, о чём уже упоминалось, но и знание внешних форм вежливости и культуры в обращении людей друг с другом. Добрыня всегда знает, как войти в палату, как закрыть за собой дверь, знает, как и кого надо приветствовать, кому надо поклониться «в особину». Он умеет держать себя за столом, он знает, как сесть и вести себя за едой; Добрыня владеет искусством не только письма, но разумной речи, беседы. Он изображается как человек «почесливый», учтивый и приветливый. Таков он не только в формах своего обращения, таков он и по существу своих моральных качеств. Это — не внешний лоск, которому можно выучиться безотносительно к моральным качествам, это глубокая, выработанная историей культура. Как и другие герои, он, например, глубоко любит, уважает и бережёт свою мать, так же, как она его. Сын для неё «милое чадушко любимое».
Умение владеть внешними формами жизни вытекает у Добрыни из самой сущности его характера. Это умение делает его особенно пригодным для дипломатических поручений. В дипломатических делах и сношениях он представляет Русь, он самый достойный, избранный её представитель. Добрыня великолепный образец того, что русские осознавали себя высококультурным народом и этой культурой гордились.
Однако «вежества» ещё недостаточно, чтобы прослыть героем, хотя герой этим качеством и обладает. Основное качество Добрыни, как и других героев русского эпоса, это — беззаветная храбрость, мужество, не знающее пределов. Храбрость и мужество мы видели, правда, и у Потыка, у Ивана Годиновича и в особенности у Дуная. Но их храбрость была ложно направлена. Герой в русском эпосе не тот, кто храбр, а тот, чья храбрость направлена на защиту родины.
Этим все ранее рассмотренные былины и герои отличаются от былин и героев данной группы. Добрыня в былине о змееборстве служит своей родине. Он подлинный богатырь.
Добрыня проявляет свойства героя и богатыря очень рано: по одним вариантам — с двенадцати лет, по другим — с пятнадцати. Богатырство его ранних лет проявляется в том, что его с детства тянет к оружию. Владеть оружием его никто не обучает, богатырскому делу он обучается сам.
А растёт тут-ле Добрынюшка лет до двенадцати,
Он стал хватать приправу богатырскую.
(Онч. 59)
За какое бы оружие Добрыня ни брался, он сразу начинает владеть им хорошо. Он начинает «пофыркивать саблей», «подпираться копьецом». В нём просыпается его богатырская природа.
У Добрыни сердце взъярилося,
Могучи плечи расходилися,
Не может уничтожить своё ретиво сердце.
(Тих. и Милл. 21)
Таковы общие черты Добрыни как героя. Наиболее ярко его героический характер сказывается в его борьбе со змеем.
Добрыня с молодости предаётся богатырской забаве — охоте, и на охоте же с ним происходит его первое богатырское приключение. Он встречает змея. Эта встреча внешне, по ходу действия, ничем не мотивирована. Тем не менее слушатель постепенно к этой встрече подготовляется и начинает её ждать.
Стал молоденький Добрынюшко Микитинец
На добром коне в чисто поле поезживать,
Стал он малых змеёнышев потаптывать.
(Гильф. 79)
Эти строки очень важны. Они показывают, что в глубине России, в Рязани, вырастает герой, которому суждено избавить свою землю от нависшего над ней бедствия. Добрыня ещё только «топчет змеёнышей». Но это значит, что в будущем ему предстоит встреча с самим змеем. Так, безо всякого внешнего повода назревает столкновение. Былина внешне не имеет никакой завязки. Завязка её глубоко внутренняя. Против тёмной, древней, зловещей и враждебной силы вырастает своя, новая, молодая, могущественная сила, которая её уничтожает.
В некоторых вариантах Добрыня не только топчет змеёнышей, но и «выручает полонов русских». Об этом мы узнаём из уст матери, которая смотрит на отроческие подвиги Добрыни с материнской тревогой и выговаривает ему за них:
Что молод начал ездить во чисто поле,
На тую гору Сорочинскую,
Топтать-то молодых змеёнышей,
Выручать-то полонов русскиих.
(Кир. II, 23; Рыбн. 25)
Что значит «выручать полонов русскиих», пока не совсем ясно, но выяснится в конце песни. В этих случаях основной подвиг Добрыни предвосхищается в нарочито неясных очертаниях. Это повышает интерес, но это же показывает с самого начала, что будущий враг Добрыни наносит вред русским людям, беря их в плен. В русском эпосе даже мифический враг изображается как враг родины. Этим змей русского эпоса отличается от змея как сказки, так и легенды и духовного стиха.
Добрыня отпрашивается у матери. Для чего Добрыня, собственно, выезжает, об этом певцы выражаются неопределённо. Во всяком случае он выезжает не для того, чтобы биться со змеем. Причины выезда могут быть самые разнообразные. Иногда он едет на охоту, или просто говорится: «А да здумал он да ехать да во чисто поле». Он прощается с матерью, говоря:
А посмотреть мне людей да нонче добрыех,
А показать мне, Добрынюшке, самого себя.
(Григ. III, 38)
В одном случае он едет без всякой цели, будучи ещё не в «полном уми, не в полном разуми», и берёт с собой только лук и стрелы (Григ. I, 114). В печорских былинах ему хочется поглядеть на море (Онч. 59) или посмотреть могучих богатырей (Аст. 60). Чаще Добрыня отправляется, чтобы выкупаться, иногда — в Пучай-реке.
И задумал Добрынюшка поехать он
К той ли ко речке ко Пучайныи;
Надо в той мне речке покупатися,
Простудить мне-ка нынь да тело нежное.
(Гильф. 64)
Совершенно очевидно, что все эти мотивировки выезда — поохотиться, людей посмотреть, взглянуть на море, выкупаться, посмотреть на богатырей, выезд без всякой цели и причины — не представляют собой завязки. Всё это только поводы, чтобы осуществить встречу со змеем. Только в одном случае говорится, что Добрыня едет бить «пещерскую змею» (Григ. III, 35). Такое отсутствие внешней завязки при наличии глубоко заложенной внутренней завязки представляется с точки зрения художественного мастерства очень удачным. Предметом былины служит встреча двух враждебных сил, из которых одна определена очень ясно, другая ещё остаётся в тени и возбуждает интерес. Слушатель пока не знает, что предстоит Добрыне, но уже догадывается об этом.
Отсутствие внешней завязки свидетельствует также о том, что здесь выпало какое-то звено, а именно звено начальное. Каково было это начало и каковы причины его выпадения, мы сможем установить, только рассмотрев былину до конца. Добрыня, конечно, едет на борьбу со змеем, но об этом, за одним-единственным исключением, никогда не говорится прямо.
Перед отъездом Добрыня всегда прощается с матерью. Мать предупреждает его о грозящей ему опасности. У современного читателя невольно возникает вопрос, откуда она знает подробности о Пучай-реке и о предстоящих сыну опасностях. Это остаётся неизвестным, и только в одном случае она говорит, что слышала об этом от своего отца.
Советы эти для нас интересны потому, что они уже дают первое представление о том страшном враге, с которым герою предстоит сразиться. Река Пучай — не совсем обычная река. В ней нельзя купаться. Об этом предупреждает не только мать Добрыни, но и встреченные им у реки девушки-портомойницы, которые говорят, что в Пучай-реке нельзя купаться нагим. Этот запрет явно идёт из духовных стихов. Нагим нельзя купаться в Иордане, так как в этой реке был крещён Христос. Такого же рода предупреждение мы встретим в былине о Василии Буслаевиче, когда он хочет купаться в Иордане. В реке Почайне, по преданию, было произведено крещение Руси, и, возможно, именно поэтому запрет купанья в эпосе был перенесён на Пучай-реку, хотя в остальном былина не сохраняет никаких следов акта крещения. Добрыня всегда смеётся над предупреждением девушек, так же как и Василий Буслаевич. Василий Буслаевич, купаясь нагим в Иордане, совершает с точки зрения церковного мировоззрения кощунственный акт. Добрыня никакого кощунственного акта не совершает. Тем не менее его купание ни с какой стороны не похоже на крещение, как это утверждал Всеволод Миллер и другие.
Причина, по которой нельзя купаться в Пучай-реке, не имеет ничего общего с запретами религиозного характера. Река эта опасна, а не священна. Эта река — обиталище змея. Тот, кто попадает в эту реку, попадает в пасть всепожирающего чудовища. Таким образом, это — адская река, река смерти. Иногда она представляется огненной.
Из-за первой же струйки как огонь сечёт,
Из-за другой же струйки искра сыплется,
Из-за третьей же струйки дым столбом валит,
Дым столбом валит да сам со пламенью.
(Гильф. 5)
Заметим, что змей всегда находится у реки. Генетически река, у которой обитает змей, восходит к представлениям о реке, отделяющей мир здешний от мира нездешнего. Убивая змея, Добрыня уничтожает в сознании людей границу между этими мирами, а тем самым уничтожает веру в потусторонний мир. Однако такой смысл змееборства уже давно позади в русском эпосе Киевской Руси, и не в этом состоит подвиг Добрыни, как он изображается в нашей былине.
Чтобы лучше понять смысл былины, необходимо выяснить, что, собственно, понимается под змеем данной былины. Что он не олицетворение ада и дьявола, как утверждал Марков, а также не вражеского, иноземного войска, как это утверждали другие, это с полной ясностью вытекает из текста самой былины. На вопрос о том, что народ понимает под змеем, ответ надо искать в самой былине. Былина же показывает, что змей в его древнейшей форме представляет природные стихии, а именно стихии огня, воды, гор и небесных сил — дождя и грозы.
Огненная природа змея выражена в том, что он обитает в огненной реке. Эта река испускает дым, искры и пламя. Змей испускает огонь также при своём полёте.
Огненная река встречается, однако, сравнительно редко и, возможно, проникла в былину из других жанров. Собственно же река представляет собой водяную стихию, силу воды. Опасность реки в данной былине состоит в том, что она засасывает попавшего в неё, приводит его в пещеру змея. Такова наиболее распространённая и художественно наиболее убедительная форма этого мотива. Такая форма ясно показывает, на чём основан запрет купания. Очень яркую и вместе с тем сжатую картину этих представлений мы имеем, например, в сибирской былине, записанной Гуляевым в Барнауле. Мать предупреждает Добрыню:
Через первую ты струечку переплывёшь,
Через вторую струечку переплывёшь,
Через третью струечку не плавай ты:
И тут струи вместе сходятся,
И унесёт тебя к горам высокиим,
К тому тебя ко люту змею:
Пожрёт тебя злой змеишшо-Горынишшо.
(Тих. и Милл. 21)
Змей представляет собой пожирающую силу воды. Третья струя иногда называется «относливой». В свете этих полных и ярких форм становятся понятными многочисленные фрагментарные и без сравнений с лучшими текстами неясные случаи.
На крайнем Севере река иногда заменяется морем. Змей, таким образом, представляется властителем, хозяином водяной стихии.
Добрыня, побуждаемый жарой, скидывает одежду и бросается в реку, хотя он и предупреждён об ожидающей его опасности. Змей появляется, как только Добрыня попадает в середину реки, в третью, «относливую» струю. Мы ожидали бы, что змей должен приплыть к Добрыне, и такие случаи действительно есть. Вода при этом подымается, выходит из берегов, или о ней говорится, что она «смутилася». Чаще, однако, змей прилетает, причём появляется из своей пещеры или из туч. Как обитатель пещеры, змей — горное существо. Он называется «Змеищо да зло Горынищо» (Григ. III, 64), «пешшорская змея», «змея печорская» и т. д. Владимир посылает Добрыню в «Туги горы» — явная переделка имени Тугарина, свидетельствующая, что у певца змей ассоциируется с горами (Гильф. 59).
Одновременно с этим змей — властитель стихии туч и небесного огня.
Как в тую пору, в то время
Ветра нет, тучу наднесло,
Тучи нет, а только дождь дождит,
Дождя-то нет, искры сыпятся, —
Летит Змеище-Горынище
О двенадцати змея о хоботах,
Хочет змея его с конём сожечь.
(Рыбн. 25; Гильф. 59, 79, 123, 157 и др.)
Приведённые материалы в достаточной степени опровергают мнение, будто народ в образе змея представляет себе дьявола или вражеское войско. Змей данной былины — фантастическое, враждебное человеку существо, в котором воплощены опасные для человека и губительные для него силы стихий природы: сила воды, огня, грозы, и в меньшей степени — гор.
Мифический хозяин стихий как враг человека известен нам с древнейших времён развития эпоса. В русском эпосе он уже теряет свои специфические черты хозяина. Змей представлен хозяином уже не одной какой-нибудь стихии, как было некогда, а сразу нескольких. Это обобщённый образ хозяина стихий, враждебного человеку.
Покорение, уничтожение такого врага также издавна воспевается эпосом. Из раба природы человек становится её хозяином. Хозяева стихий, которым он некогда поклонялся, ему не нужны теперь, когда с ростом культуры он сам начинает владеть природой. «Всякая мифология преодолевае, подчиняет и формирует силы природы в воображении и при помощи воображения; она исчезает, следовательно, с действительным господством над этими силами природы», – говорит Маркс [105]. Исчезающую мифологию мы имеем и здесь. В своём художественном творчестве народ повергает своих старых богов, и не случайно, что змея повергает именно Добрыня, как герой, в котором народ изобразил носителя своей национальной культуры.
Такова одна из идей этой былины. Былина показывает нам, как народ стряхивал с себя предрассудки прошлого. Но этим ещё далеко не исчерпывается идейно-художественное содержание былины. Это только древнейший пласт её. Если бы содержание былины ограничивалось этим, она не многим отличалась бы от подобных же песен на более ранних ступенях развития эпоса, и было бы непонятно, чем объясняется необычайная популярность Добрыни как эпического героя и любовь к нему народа. Былина претерпела дальнейшую эволюцию, наполнилась новым содержанием. Чтобы установить, определить это новое содержание, необходимо рассмотреть не только начало битвы, но весь ход повествования.
Змей всегда хочет уничтожить, сжечь, потопить, пожрать Добрыню:
Теперечь Добрыня во моих руках,
Захочу — Добрыню теперь потоплю,
Захочу — Добрыню в хобота возьму,
В хобота возьму и в нору снесу,
Захочу — Добрыню съем-сожру.
(Рыбн. 25)
После этих угроз завязывается бой. При анализе его необходимо иметь в виду, что в своей полной форме сюжет содержит два боя. Они протекают различно. Как первый, так и второй имеют свои характерные формы. Правда, эти две формы влияют одна на другую, и случается, что певцы их путают, но всё же они вполне ясно отличимы. Даже в тех случаях, когда певцы знают только об одном бое, мы всегда в состоянии сказать, идёт ли он в формах, характерных для первого боя, или для второго.
В первом бое со змеем Добрыня совершенно безоружен. Можно наблюдать, что певцы различными средствами обрисовывают или мотивируют эту безоружность. Они как будто намеренно лишают героя всякого оружия, всяких средств защиты. Это обстоятельство чрезвычайно знаменательно и требует особого рассмотрения. Способы, какими певцы лишают Добрыню оружия, чрезвычайно разнообразны: змей настигает Добрыню купающимся; одежда, конь, доспехи и вооружение остались на берегу. Но Добрыня всегда хороший пловец: «Он горазд был плавать по быстрым рекам». Певец как будто забывает об «относливой» струе, в которой Добрыня по предвещанию матери должен погибнуть. Он ныряет и выходит на берег, но не успевает взяться за оружие, и тут же начинается бой. Иногда безоружность мотивируется тем, что Добрыня перед купанием отпустил коня со всем оружием и доспехами пастись, или же слуга его, слыша приближение змея, в страхе бежит и уводит с собой коня (Гильф. 59, 64). Иногда Добрыня с самого начала не берёт с собой никакого военного оружия, так как он едет на охоту или купаться. Безоружность Добрыни иногда подчёркивается:
Ему нечего было взять в белые во ручушки,
Ему нечем со змеищем попротивиться.
(Гильф. 79)
Таким образом, сразу становится ясным, что предстоит борьба слабого с сильным. Лишая героя оружия, народ как бы хочет подчеркнуть, что превосходство Добрыни выражается не в физической силе и не в вооружении. Чем же побеждает Добрыня, что́ заменяет ему оружие? Ответ на этот вопрос настолько устойчив и постоянен, что это постоянство не может быть случайным, а должно иметь особые причины. Добрыня побеждает змея шапкой земли греческой. Это несомненно один из древнейших элементов былины, но вместе с тем он столь же несомненно более позднего происхождения, чем образ змея и сюжет змееборства. Шапка земли греческой есть художественное воплощение той силы, при помощи которой в данной былине побивается змей.
По многим признакам видно, что народ уже не знает и не помнит, что представляет собой шапка или шляпа земли греческой. Тем не менее она — не измышление фантазии. Шляпа или шапка земли греческой — не что иное, как монашеский головной убор, имевший форму капюшона или колокола. На Русь этот убор был занесён из Византии [106]. В былинах его часто носят калики перехожие. Не всегда ясно, откуда в былине о Добрыне и змее эта шапка в нужный момент берётся. В варианте Кирши Данилова и некоторых других записях Добрыня надевает её, уходя из дома. «Надевал на себя шляпу земли греческой» (К. Д. 48; Гильф. 59). Выходя из воды, он только и успевает взяться за эту шляпу. В тех случаях, когда слуга угнал его коня, он оставляет на берегу одну эту шляпу.
Одна осталась только шляпа греческая,
Тая ли шляпа богатырская.
(Гильф. 64)
Чаще всего, однако, шляпа (шапка, колпак) оказывается на берегу совершенно неожиданно и попала сюда неизвестно как: «Лежит тут колпак да земли греческой» (Гильф. 5). Этим колпаком Добрыня обычно и ударяет змея и сразу отшибает ему три или даже все двенадцать хоботов, после чего змей теряет силу, падает в траву, а Добрыня наступает на него ногой или садится на него. Бой, таким образом, обычно очень короток:
Он берёт-то тот колпак да во белы ручки,
Он со тою ли досадушки великою,
Да ударил он змеинища Горынища,
Ещё пала-то змея да на сыру землю.
(Гильф. 79)
Такова типичная картина этого боя. Что заставляет народ утверждать, что Добрыня сразил змея не мечом, не палицей и никаким другим оружием, а именно этой шапкой? Отметим, что во всём мировом фольклоре, в котором змееборство представляет один из весьма распространённых мотивов, подобная форма борьбы и победы встречается только в русском эпосе и характерна для данной былины. Кроме данной былины, она изредка встречается только в некоторых вариантах былины об Илье Муромце и Идолище, хотя для этой былины она и не специфична. Здесь Илья иногда такой же шляпой побивает Идолище. Следовательно, деталь эта не случайна, и за ней кроется какая-то мысль: не только Добрыня, но иногда и Илья побивает врага этой шапкой. Самое название «шапка земли греческой» указывает на то, что здесь сохранились какие-то воспоминания об отношениях Киевской Руси к Византии.
В народном сознании того времени Византия была важна тем, что из Византии на Русь пришло христианство. Эпос показывает, как народ к этому отнёсся. Значение принятия христианства было чрезвычайно велико. Оно означало, что Русь вступила в число великих европейских держав того времени. Но в народном сознании не это являлось ещё главным и решающим. Объединение племён в государство приводит к созданию народного единства. Одной из причин, препятствующих объединению племён, была старая языческая религия с её многообразием племенных богов, хозяев стихий. Уже имелась тенденция к единобожию — Перун был главным из богов славян. Как мы знаем, Владимир сделал попытку приспособить язычество к общегосударственным интересам и нуждам: в Киеве близ дворца были поставлены идолы всех главнейших богов в знак общенародного единства. Но многообразное язычество оказалось малопригодным для целей государственного объединения, и в X веке государственной религией было признано христианство. Поэтому в народном сознании «православный» стало синонимом «русского», а «поганый» означало иноверца и иноземца, чужестранца. Таким образом, христианство в народном сознании того времени было одним из выражений слияния племён в народность. Владимир прекрасно понимал, и народ его в этом поддерживал, что христианство было могучим фактором объединения племён в единый народ и единое государство. Христианская религия в данную эпоху имела важное политическое значение, и это значение тогда было прогрессивным. Орудием духовного порабощения и классового гнёта религия стала позднее, и знаменем религии в этом её значении стал крест. Герои эпоса никогда не выступают защитниками креста. Они никогда не являются крестоносцами, как они не являются и меченосцами во имя Креста. Наоборот. Илья Муромец, как мы ещё увидим, сбивает кресты с церквей. В противоположность кресту шапка земли греческой воспринимается как знамя нового христианства в той его функции и том его историческом значении, которое в X веке вывело Русь из союза племён в государство. Получив христианство из Византии, Русь осознала себя равноправной и не менее мощной державой, чем была Византия. Христианство было не причиной, а знаком этого роста. В эпосе таким знаком служит «шапка земли греческой». Именно поэтому хоботы змея отбиваются не крестом и не мечом, а греческой шапкой, и не каким-то другим героем, а Добрыней, так как Добрыня, как мы уже видели, изображается в эпосе как наиболее достойный носитель новой, только что осознавшей себя молодой русской культуры на заре истории русского государства.
Мы видим, таким образом, насколько усложнена и на какую высоту поднята старая идея о борьбе человека с природой. Победа над змеем понимается уже не как победа человека над силами природа, а как победа молодого русского государства и его новой культуры над тёмными силами прошлого. Змей есть художественный образ догосударственного прошлого, повергаемого развитием русской культуры и русского государства. Мы видим, таким образом, что былина о змееборстве Добрыни есть былина созидающего, крепнущего государства.
Идея этой былины весьма древняя. Как идея патриотическая, выражающая победу русского народного героя над варварскими силами прошлого, она сохранила свою актуальность в течение веков, но, разумеется, могла забываться, затемняться. Это сказывается на некоторых деталях в описании боя, в частности на трактовке «шапки земли греческой». В глазах народа Византия очень скоро потеряла свой авторитет, связанный исключительно с принятием христианства. В военных же столкновениях могущественная Византия не раз былп побеждена русскими или прибегала к помощи русских в своих столкновениях с европейскими и малоазиатскими врагами. Окрепшее национальное самосознание русских и печальная историческая судьба Византии приводят в эпосе к полному забвению былых связей с ней. В соответствии с этим народ забывает об исконном значении «шапки земли греческой», и шапка становится боевым оружием, действующим не потому, что она — «земли греческой», а в силу своей тяжести. Она представляется «богатырской шляпой», заменяющей дубину (Гильф. 64). «А весу-то колпак будет трёх пудов» (Гильф. 5). Иногда же, наоборот, она представлена мягкой, пуховой, но в таких случаях Добрыня набивает её песком: «Нагрёб он шляпу песку жёлтого» (К. Д. 48). Эпитет «греческий» начинают относить не к шляпе, а к земле в буквальном смысле этого слова: «Насыпал колпак земли греческой», то есть набил его греческой землёй, чтобы он стал тяжёлым (Кир. II, стр. 23; Рыбн. 25). В нижнеколымской былине всё действие переносится к берегу греческого моря:
Нагребал он в тое шляпу хрущата песка,
Ещё той ли земли, земли греческой.
(Милл. 21)
Наконец, в пинежской традиции «шапка земли греческой» уже забыта целиком. Добрыня забрасывает глаза змея пригоршней песку (Григ. I, 52) или хочет убить его пятипудовым сер-горюч камнем (Григ. I, 87).
Такое забвение и выветривание не являются свидетельством плохой памяти народа. Забывается то, что уже не актуально. Отношения с Византией, как с передатчицей к нам христианства, для слагателей былин были актуальны лишь очень короткое время. Так объясняется забвение «шапки земли греческой» и некогда придаваемого ей значения.
Однако содержание былины раскрылось перед нами ещё не полностью. Следя за ходом боя, мы наталкиваемся на совершенно необычное, полностью неожиданное и загадочное явление: победив змея, Добрыня не убивает его, а щадит его жизнь. Это настолько необычный для народной поэзии исход борьбы, что должны были иметься какие-то особые причины его появления. Во всём русском фольклоре герой никогда не знает никакой пощады по отношению к врагам. Он не вступает с ними ни в какие соглашения, а всегда только уничтожает их. Эта норма здесь нарушена. Как мы увидим ниже, сам народ иногда как будто недоумевает по поводу этой пощады и пытается объяснить её по-совему. Во всяком случае Добрыней руководит не «великодушие», как полагал Орест Миллер. Змей молит о пощаде и предлагает заключить «заповедь», наиболее типичная форма которой сводится к следующему:
Вот как тут змея да возмолилася:
– Ай же ты, Добрыня сын Никитинич!
Мы положим с тобой заповедь великую,
Чтоб не ездить бы тебе во далече чисто поле,
Не топтать-то ведь младых змеёнышев,
А моих-то ведь рожоных малых детушек,
А мне не летать больше на святую Русь,
Не носить-то людей да во полон к себе.
(Гильф. 157)
Эта «заповедь» для нас полна величайшего интереса. Она обнаруживает, что змей, который предстал перед нами как хозяин огня, рек, дождя и гор, наносит вред Киеву, что из Киева он уносит в полон русских людей. Мифический враг начинает терять свои мифологические черты и приобретает новый характер, идущий не из мифологии, а из исторических отношений и борьбы военного характера. Основная идея былины, обрисованная нами выше, не только осложняется, но приобретает совершенно новый характер: с появлением Киевского государства исконный древний враг человечества становится врагом Киева, а Добрыня, поражающий змея, — защитником родной земли. Такая трактовка змееборства и образа змея более поздняя, чем первая. Так на одном сюжете можно проследить следы и более древнего и более позднего понимания его. которые не противоречат одно другому, а взаимодополняются.
Но эти наблюдения нам ещё не объясняют, почему Добрыня щадит змея. По некоторым признакам видно, что народ и сам недоумевает, почему Добрыня не приканчивает змея. Пудожский певец Антонов к этому месту прибавил:
А на те лясы Добрыня приукинулся.
(Гильф. 64)
Эти слова явно выражают неодобрение певца. Народ не имеет обыкновения в самой песне выражать своё отношение, или своё мнение, или оценку тех событий, о которых повествует песня. Иногда это делается прозой, в виде замечаний, высказываемых во время пения. Такие ремарки советскими собирателями записываются, и они представляют драгоценный материал для суждений об отношении исполнителя к исполняемому. Однако у некоторых исполнителей советского времени такие «авторские отступления» включаются и в самый текст песни. Так М. С. Крюкова пропела это место с таким добавлением:
Нужно спороть-то и было буйну голову,
А и распороть-то было и сердце змеиное,
А и как змея-то, змея-то зла поганая
А и обошла она Добрынюшку ведь и лесеми.
(Крюк. I, 20)
Ответ на вопрос, почему Добрыня не убивает змея, не может быть вычитан из самой былины. Объяснение этого мы найдём в истории былины, которую предположительно можно восстановить по имеющимся вариантам.
Необходимо обратить внимание на то, что вся эта часть былины, вплоть до «заповеди», стоит вне киевского цикла. Добрыня уезжает не со двора Владимира, а из материнского дома, не из Киева, а из Рязани. Подвиг совершён не по поручению Владимира. Добрыня возвращается домой к матери. Вся эта часть не подверглась процессу циклизации, она осталась вне орбиты киевского цикла. Однако по своему героическому характеру сюжет в целом таков, что он мог быть вовлечён в киевский цикл. Упоминание Киева в «заповеди» говорит о том, что древний, докиевский сюжет должен был подвергнуться ряду изменений. Совершив подвиг не по поручению Владимира, герой должен был теперь, с привлечением в киевский цикл, совершить его по поручению Владимира. Так получается удвоение змееборства. Один раз Добрыня бьётся по собственному почину, другой раз по приказанию Владимира. Это объясняет нам наличие двух боёв в этой былине. Но раз змееборство совершается дважды, первый бой не может быть доведён до конца. Так создаётся мотив временной пощады врага.
В данном случае переход из докиевского состояния в киевский цикл осуществляется художественно не вполне удачно. Эту художественную неудачу народ прекрасно ощущает и делает попытки её исправить и устранить — отсюда многочисленные варианты с одним боем вместо двух: народ заставляет Добрыню сразу же убить змея, не входя с ним ни в какие соглашения. В такой форме повествование выигрывает в том отношении, что устраняется непонятная пощада Добрыней змея, но в другом отношении оно проигрывает. Добрыня здесь совершает подвиг безотносительно к Киеву. Идейное содержание былины при такой трактовке снижается, она легко превращается в интересное приключение полусказочного характера. В таких случаях Добрыня побеждает змея уже не «шапкой земли греческой», а при помощи обычного оружия (Гильф. 241; Григ. III, 38, 76; Милл. 21; Аст. 70). Этим объясняется, что, несмотря на некоторую неудачу в спайке, всё же форма с двумя боями, как наиболее полная и с идейной стороны наиболее значительная, народом сохраняется.
Если все эти предположения верны, они позволят восстановить и древнее, изначальное звено былины, выпавшее из неё с привлечением сюжета к киевскому циклу, и объяснить причину этого выпадения. В догосударственном эпосе герой борется со змеями или аналогичными чудовищами за женщину, которую это чудовище похитило у героя. Но такой сюжет, как мы уже знаем из рассмотрения былин о сватовстве, в русском эпосе невозможен: такой сюжет не вызвал бы интереса и восхищения. Это даёт нам право предположить, что первоначальной причиной выезда Добрыни (или его предшественника) из дому было похищение у него жены или сестры или же сватовство, поиски жены [107]. С исчезновением этой причины Добрыня отправляется уже только чтобы выкупаться и пр., как мы это видели при рассмотрении начал. Но похищение женщины всё же не совсем исчезло из эпоса. С появлением в эпосе Владимира женщина иногда похищается уже не у героя, искателя, а у Владимира. Герой действует уже не для себя, а выручает другого. Но и здесь мы видим совершенно неожиданные и очень важные для понимания эпоса противоречия.
Змей всегда нарушает заповедь немедленно после её заключения. Он уносит Забаву Путятишну, племянницу Владимира. По воздуху он тащит её в свою берлогу. В редких случаях Добрыня это видит и тогда поворачивает коня и добивает змея (Марк. 73). Но такие случаи — исключение. Обычно после того, как была положена заповедь, певец переносит нас в Киев, на пир к Владимиру. Добрыня может там присутствовать, но существенного значения это не имеет. Если он вернулся к матери и находится в Рязани, то иногда отпрашивается у неё к Владимиру и едет в Киев, но может оставаться и в Рязани. На Пиру Владимир сообщает о случившейся с его племянницей беде, и кто-нибудь из присутствующих указывает на Добрыню как на спасителя, так как он побывал в змеиных краях и переведался со змеем.
Здесь поневоле возникает вопрос, почему этот сюжет не мог стать главным и основным, почему похищение Забавы не может стоять в начале былины? Ответ даёт нам анализ дальнейшего развития хода событий.
Прежде всего надо оговорить, что случаи, когда былина о змееборстве Добрыни начинается с похищения Забавы и отправки Добрыни, всё же есть. Правда, их имеется только два (Рыбн. 40 = Гильф. 93, 191), и они принадлежат к художественно наиболее слабым и с точки зрения идейного содержания наименее интересным вариантам этой былины. Первый из них записан в Кижах от Романова. Романов плохо помнил эту былину и не довёл свою песню до конца. Второй случай записан в Выгозере от старухи-раскольницы. Здесь в роли Добрыни выступает Дунай. У царя (не у Владимира) змей похищает любимую племянницу. Дунай её выручает и женится на ней. Это — чисто сказочная трактовка сюжета. Таким образом, эти два случая показывают невозможность подобной трактовки сюжета в русском эпосе. Ту же картину мы имеем в тех случаях, когда былина распалась на две разные песни. Можно быол бы ожидать, что в таких случаях песня могла бы начаться с похищения племянницы Владимира. Но этого никогда не происходит. Народ явно избегает похищения в завязке, заменяя его любой другой завязкой. Песни, содержащие только второй бой, заимствуют завязку от песен о первом бое (Добрыня едет купаться, на охоту и пр.), или же его, например, посылают на Пучай-реку за молодильными яблоками (Марк. 5, 73), или змей появляется под Киевом и требует себе поединщика — форма, явно перенесённая из других былин (Рыбн. 193; Пар. и Сойм. 6). В таких случаях Добрыня неожиданно для себя находит и выручает девушку, пленницу змея, не всегда племянницу Владимира, и в одном случае даже женится на ней (Онч. 59). У Кирши Данилова Добрыня освобождает свою собственную тётушку — случай, повергший в недоумение Белинского и представляющий собой явную деформацию в результате распадения песни и стремления избежать завязки через похищение змеем женщины.
Чтобы объяснить такое отрицательное отношение к подвигу освобождения княжеской племянницу, необходимо рассмотреть, как Добрыня относится к данному ему поручению. Оказывается, что Добрыня горько жалуется своей матери. Жалобы эти в устах богатыря, который только что совершил подвиг — победил змея, и который теперь посылается, чтобы довести свой подвиг до конца и добить врага, сами по себе совершенно непонятны. Они не вяжутся с обликом героического Добрыни. У некоторых певцов Добрыня действительно страшится подвига, боится его. Так, у М. С. Крюковой Добрыня обнаруживает явный страх перед змеем (Крюк. I, 21). Это несомненное и явное искажение, так как Добрыня всегда обладает полным бесстрашием, которое он проявляет и в первом бою со змеем. Певец Калинин из Повенца заставляет Добрыню кручиниться потому, что у него нет ни коня, ни копья. Мать указывает ему на отцовского коня (Гильф. 5). Эти случаи — примеры непонимания истинного смысла жалоб Добрыни. Во многих случаях жалоб нет вообще, в других они сведены до краткого упоминания, что Добрынюшка «закручинился», «запечалился».
Замечательно полную форму жалоб мы имеем у пудожского певца Фепонова. Выслушав данное ему поручение,
Закручинился Добрыня, запечалился,
А й скочил-то тут Добрыня на резвы ноги,
А и топнул-то Добрыня дубовый мост,
А и стулья-то дубовы зашаталися,
А и со стульев все бояре повалилися.
(Гильф. 59, ср. Гильф. 64)
Этот случай вскрывает характер тех переживаний, которые обозначены словом «закручинился». Это не печаль, а гнев и возмущение. Добрыня в данном ему поручении видит унижение своего достоинства, оскорбление чувства чести. У Фепонова находим:
А место во пиру мне было большое,
А большое-то место не меньшее,
А и чарой во пиру меня не обнесли,
А пьяница дурак да в глаза не плевал,
Красные девицы не обсмеялися,
А Владимир князь да стольно-киевский
А накинул-то он службу ведь великую:
А надо мне-ка ехать во Туги-горы
А й во Туги-горы ехать ко лютой змеи
А за ихнею за дочкой княженецкою.
(Гильф. 59)
Пудожский певец Антонов спел это место несколько короче, но прибавил:
Дак об том я, Добрынюшка, кручинюся,
А об том так, Добрынюшка, печалуюсь.
Эти слова ясно показывают, чем Добрыня возмущён: тем, что надо ехать за дочкой княженецкой. Что такое толкование не есть измышление отдельных певцов, а отражает общенародную мысль, видно по некоторым другим случаям: у Рябинина поручение получает не один Добрыня, а сразу три богатыря. Потык посылается в политовскую землю отвезти дань за 12 лет, Илья Муромец в шведскую землю привезти дань за 12 лет, Добрыне же даётся поручение совсоеом иного свойства:
Отыщи-тко племничку любимую,
А прекрасную Забавушку Путятичну…
Да подай-ко ты Забаву во белы руки.
(Гильф. 79)
Для Добрыни такое поручение звучит как насмешка. У Рябинина подвиги трёх героев противопоставляются: первые два героя получают поручение государственного значения, Добрыня же в противоположность им превращён в личного слугу Владимира. В тех случаях, когда былина начинается с того, что змей подлетает под Киев и требует себе поединщина и выбор падает на Добрыню, он не жалуется и не может жаловаться (Рыбн. 193). Он даже сам добровольно вызывается на эту борьбу (Пар. и Сойм. 6), так как дело здесь идёт не о личной услуге, оказываемой семье Владимира, а о спасении Киева. Поручение добыть племянницу Владимира Добрыня понимает в таком смысле, что он не ровня другим богатырям. Певец Романов (Кижи) начинает свою песнь прямо с весьма пространно изложенных жалоб Добрыни, в которых герой укоряет мать, что она не породила его силой в Илью Муромца и смелостью в Алёшу Поповича. Это значит, что он видит униженным своё богатырское достоинство. Мать его утешает тем, что «ты, ведь, Добрынюшка, во послах бывал». Такие укоры встречаются очень часто. Поручение, которое даётся Добрыне, носит характер не услуги, о которой просят могучего богатыря, а приказа, с которым обращаются к подчинённому слуге:
Не достанешь ты Забавы дочь Потятичной,
Прикажу тебе, Добрыня, голову рубить.
(Гильф. 5)
Всё это проливает свет на вопрос, почему былина о змееборстве не начинается с похищения змеем красавицы, как это имеет место в догосударственном эпосе и в сказке. Это происходит потому, что подвиг избавления царской дочери или княжеской племянницы представляет не общественное или государственное служение Киеву, а личное служение Владимиру. Подвиг этот не богатырский по существу: он богатырский только по своим трудностям.
В полной, «классической» форме былин Добрыня, несмотря на своё нежелание, всё же подчиняется Владимиру и отправляется на второй бой со змеем, чтобы выручить племянницу князя.
Соответственно иному характеру, иной смысловой направленности этого второго выезда, и бой протекает в иных формах, чем первый. Эта часть былины тяготеет к сказкам. Прощаясь с сыном, мать даёт ему с собой предметы, которые напоминают нам волшебные средства сказки: платок, которым надо утереть лицо перед боем и провести по рёбрам коня, и плётку, которой надо ударить коня, отчего у него прибавится силы, или ударить змея, отчего он погибне. В некоторых случаях эти предметы заменяют ему оружие. Мать ему говорит:
Не берит-тко с собой туга быстра лука,
Не бери-ко ты палицы военныи,
Не бери-ко копья долгомерного,
Не бери-ко ты сабли с собой вострою.
(Гильф. 64)
Всё это заменяет «платочек семи шелков» или «шемаханская плёточка» и «тальянский плат». Вместо «шапки земли греческой» мы видим волшебные предметы. Впрочем, дары матери встречаются главным образом в онежской традиции, и то не как правило. Чаще Добрыня снаряжается в поход, надевая на себя полное богатырское вооружение.
В противоположность первому бою, для которого выработались совершенно устойчивые формы, второй бой даёт картину разнообразия и неустойчивости. Бой по поручению Владимира ради его племянницы в народном сознании не может сравниться по своему значению с боем, в котором змей побивается как враг человеческого рода. О втором бое сообщается очень кратко и лаконично:
Они тут дрались да цело по три дня,
А Добрыня сын Никитинич
Отшиб у ей двенадцать хоботов.
(Гильф. 157)
У таких замечательных певцов, как Рябинин, второго оя вообще не происходит. Добрыня только ругается с змеем и уводит Настасью. В тех случаях, когда мать даёт ему платок и плеть, он побивает змея плетью.
Вынимал-то плётку из карманчика,
Бьёт змею да своей плёточкой, —
Укротил змею, аки скотинину.
(Гильф. 59)
Он разрубает змея на мелкие части и разбрасывает их по полю. Слабое развитие форм змееборства этой части былины приводит к тому, что формы борьбы со змеем заимствуются из духовных стихов о змееборстве Георгия и Фёдора Тирона. Добрыне помогает голос с неба (Гильф. 5; Пар. и Сойм. 54 и др.). Это, однако, отнюдь не означает, что былина по своей идеологии соответствует духовным стихам. Кровь заливает всю землю, земля её не принимает, но Добрыня копьём ударяет в землю, и кровь уходит в неё. В одном случае формы змееборства заимствованы из былины о бое Алёши с Тугариным: у змея бумажные крылья, Добрыня молит о дожде, дождь смачивает и портит крылья змея, он падает на землю, и Добрыня его убивает (Тих. и Милл. 21).
Здесь у слушателя песни или её читателя должно возникнуть недоумение: если Добрыня так неохотно едет на подвиг, если подвиг этот не соответствует идеологии русского эпоса, почему эта песня вообще поётся? Почему народ посылает Добрыню на этот подвиг? Почему этот сюжет был притянут к киевскому циклу?
Ответ получается при рассмотрении конца былины. Народ находит средства, чтобы этот подвиг личного порядка превратить в подвиг порядка общественного и государственного. Уже в самом начале, как мы видели, иногда сообщается о том, что молодой Добрыня освобождает «полоны русские». О том, что змей полонит русских людей, Владимир никогда не обмолвливается ни одним словом. Он посылает Добрыню вовсе не за тем, чтобы спасти Киев, а только за своей племянницей. Но Добрыня, спасая племянницу Владимира, одновременно спасает Киев. Именно этим и держится песня, за это народ дорожит Добрыней и его подвигом освобождения Забавы. Насколько страшной представляется эта нависшая над Киевом беда, видно по тому, как разработан конец песни. Убив змея, Добрыня находит в его логове огромное количество пленённых змеем русских людей. Мотив пленения змеем людей очень древен. В русском эпосе он встречается только в этой былине. В мифах герой, убив чудовище, находит в его чреве своих предков и многочисленных людей и выпускает их на свободу. Рудимент поглощения сохранился в печорской былине: здесь змей выхаркивает полонённую им красную девицу. Однако этот случай — совершенно исключительный. В русской былине пострадавшими являются не отдельные предки, а русские люди, киевляне, а также и иноземные короли и королевичи, которых змей держит в плену в своей пещере. Мотив освобождения пленных, однако, интересен не столько как рудимент, сколько потому, что он показывает, в каком направлении развивается эпос. Подвиг только личного порядка в русском эпосе уже немыслим. Этот подвиг, совершённый в угоду Владимиру, превращается в героический по существу: Добрыня совершает акт освобождения многих тысяч людей. Особенно яркую и полную форму этого мотива мы имеем у Калинина.
Опускается Добрыня со добра коня
И пошёл же по пещерам по змеиныим,
Из тыи же из пещеры из змеиною
Стал же выводить да полону он русского.
Много он вывел он было князей князевичев,
Много он девиц да королевичных,
Много нунь девиц да и князевичных
А из той было пещеры из змеиною.
(Гильф. 5)
В последней пещере он находит Забаву и тоже выводит её на белый свет. Затем он обращается к освобождённым с речью, в которой с замечательной яркостью и полнотой высказывает своё героическое сознание:
Кто откуль вы да унесены,
Всяк ступайте в свою сторону,
А сбирайтесь все да по своим местам,
И не троне вас змея боле проклятая,
А убита е змея да та проклятая,
А пропущена да кровь она змеиная,
От востока кровь да вниз до запада,
Не унесёт нунь боле полону да русского
И народу христианского,
А убита е змея да у Добрынюшки,
И покончена да жизнь нуньчу змеиная.
(Гильф. 5)
В этих словах Добрыня определяет свой подвиг как подвиг освободителя. Таким образом он себя осознаёт и таким он изображён у лучших певцов:
Теперь вам да воля вольная.
(Гильф. 157, Касьянов)
Ай же полона вы да россейские!
Выходите-тко со нор вы со зменыих,
А й ступайте-тко да по своим местам,
По своим местам да по своим домам.
(Гильф. 79, Рябинин)
Этим подвигом былина по существу кончается. Но тем не менее развязка в этой форме ещё не полная. В догосударственном эпосе и в сказке борьба со змеем из-за похищенной девушки кончается браком девушки либо с самим героем, либо с другим лицом, для которого он её освобождает и привозит.
Добрыня, как правило, не женится на освобождённой им девушке. Но что в самом сюжете постулируется какой-то брачный конец, видно из некоторых деталей окончания этой песни. Так, в сибирской былине Владимир сам предлагает Добрыне жениться на Забаве, но тот не соглашается, так как она оказывается его крестовой сестрой (Тих. и Милл. 21). В других случаях Забава по дороге, сидя с Добрыней на конец, предлагает себя в жёны, но Добрыня отказывает ей.
Если хочешь ты, Добрыня, я буду твоей молодой женой.
Если ты не хочешь меня брать молодой женой,
То дадим тебе сёла с присёлками,
А хоть города с пригородками.
На что Добрыня отвечает:
Не надо мне городов с пригородками
И селов с присёлками,
А только надо мне-ка славушка великая.
(Пар. и Сойм. 54)
Несколько иной характер этот диалог на конец носит у Калинина. Здесь Забава предлагает себя не в награду: она признаётся Добрыне в любви. Он завоевал её расположение своим подвигом, но вместе с тем она инстинктивно чувствует, что между ею и Добрыней лежит пропасть, и истолковывает это чисто по-женски отсутствием у Добрыни чувств к ней.
За твою было великую за выслугу
Назвала тебя бы нунь батюшком, —
И назвать тебя, Добрыня, нуньчу не можно!
За твою великую за выслугу
Я бы назвала нунь братцем да родимыим, —
А назвать тебя, Добрыня, нуньчу не можно!
За твою великую за выслугу
Я бы назвала нынь другом да любимыим, —
В нас же вы, Добрынюшка, не влюбитесь!
Добрыня в своём ответе раскрывает перед ней то, что их разделяет:
Говорит же тут Добрыня сын Никитинич
Молодой Забаве дочь Потятичной:
– Ах ты молода Забава дочь Потятична!
Вы есть нуньчу роду княженецкого,
Я есть роду христианского:
Нас нельзя назвать же другом да любимыим.
(Гильф. 5)
Эти слова, между прочим, полностью опровергают утверждение, будто Добрыня в народном сознании есть герой княжкского происхождения. Если бы это было так, ничто не препятствовало бы его браку с племянницей Владимира. Очень возможно, что обозначение Добрыни крестьянским сыном и его невозможность брака с Забавой есть личное привнесение в сюжет Калинина: привнесение это должно быть признано чрезвычайно удачным, соответствующим духу всего эпоса. По художественной убедительности такая мотивировка невозможности брака значительно превосходит ту, которую имеем у М. С. Крюковой: здесь Забава также предлагает себя в жёны Добрыне, но он ей отказывает, так как ему известно, что к ней уже давно сватается Дюк Степанович (Крюк. I, 21).
Все эти случаи показывают, что брак героя с девушкой, освобождённой им от змея, не только забывается и выпадает: возможность такого брака сознательно отвергается.
В некоторых случаях песня всё же кончается браком, но не на племяннице Владимира. Добрыня на обратном пути в Киев видит богатырский след и решает ехать по этому следу. Он передаёт Забаву случайно встретившемуся с ним Алёше. Эта случайная встреча с Алёшей — довольно механический и внешний способ соединения двух сюжетов. Добрыня едет по следу, встречает женщину, поленицу, богатырку, вступает с ней в бой и женится на ней [108]. Это другой сюжет, но сюжет, не случайно часто контаминированный с песней о змееборстве. Такой конец как бы подчёркивает, что Добрыне не женится на племяннице Владимира, а женится на богатырке, ровне себе.
Всё это вскрывает некоторый глухой антагонизм между Владимиром и Добрыней. В данной былине этот антагонизм не проявляется ярко: истинный смысл и причина его могут быть вскрыты только путём сопоставления данной былины с другими, где этот антагонизм между Владимиром и киевскими героями принимает характер открытого конфликта. В данной песне он иногда сказывается в том, что Владимир ничем не награждает Добрыню:
А й за тую-то за выслугу великую
Князь его ничем не жаловал.
(Гильф. 59)
Добрыня возвращается в свой дом, насыпает коню пшеницы, а сам ложится спать в горнице.
Эта тым поездка та решилася.
Правда, в большинстве случаев о награде или об отсутствии таковой вообще не упоминается, а в некоторых случаях Владимир награждает Добрыню (напр., К. Д. 48: в честь Добрыни устраивается пир), но эти редкие и единичные случаи не характеризуют истинных отношений между Владимиром и Добрыней; Добрыня отказывается и от награды и от руки Забавы потому, что он не боярин и не князь. Подвиг он совершает не ради Владимира, а ради спасения Киева.
Примечание звёздочкой к стр. 183
Литература, посвящённая этой былине, чрезвычайно обширна. Тем не менее ни один из вопросов, связанных с изучением её, не получил общепризнанного решения. В. В. Стасов (Происх. былин, стр. 998–1013) возводил змееборство Добрыни к борьбе индийского бога Кришны с чёрным Калием, царём змеев в «Гариванзе» (древнеиндийский эпос, дополняющий «Махабхарату»). Орест Миллер полагал, что «пещера, гора и сам змей — всё это только различные мифы одного и того же — тучи, обитающей средь небесных вод и летающей по небесным водам». Кровь, вытекающая из змея, — это дождь, вытекающий из тучи, и т. д. Орест Миллер отождествлял Добрыню с змееборцем Егорием в духовных стихах. Эту ошибку повторяли почти все учёные, впоследствии писавшие о Добрыне-змееборце. Сверх того, Миллер отождествлял Добыню с Аполлоном, Гераклом, Фрейром и другими змееборцами «арийской древности». Ор. Миллер считал, что первоначальная пощада змея Добрыней — «благородная сострадательность» (Илья Муром., стр. 426–438). Всеволод Миллер писал о нашей былине трижды (Экскурсы. М., 1892, стр. 32–54; Очерки, I, стр. 144–148; III, стр. 23–24). Он создал теорию, которая затем на разные лады повторялась другими учёными. По Всев. Миллеру, Добрыня — историческое лицо, а именно — дядя Владимира. Якимовская летопись, переданная Татищевым, приписывает ему совместно с воеводой Путятой крещение Новгорода, о чём в Новгороде сложилась поговорка: «Путята крестит мечом, а Добыня огнём», так как Путята занял город, а Добрыня его сжёг. Это событие будто бы и отражено в былине, хотя в ней нет ни Новгорода, ни военных действий, ни сожжения городов, ни крещения. Но Всев. Миллера это не останавливает. Купание Добрыни в реке «означает» крещение; название реки, Пучай-река, возводится к реке Почайне, в которой, по преданию, была крещена Русь. Что в Почайне были крещены киевляне, а не новгородцы — это для Всев. Миллера несущественно. Имя Путяты будто бы сохранилось в отчестве Путятишны и т. д. На таких зыбких основаниях зиждется всё построение Миллера. Один из главных его аргументов состоит в аналогии с духовным стихом о Георгии. Георгий, победив змея, вводит христианство. Но почему Добрыня ни в одной из всех 60 записей не вводит христианства и какая разница между эпосом и духовным стихом — этого вопроса Миллер не ставит. Идейное содержание героической былины подменяется идейным содержанием духовного стиха. А. В. Марков повторил и «уточнил» теорию Миллера. По его мнению, змей — символ дьявола, ада и язычества. Марков ещё расширил круг тех религиозных произведений, с которыми сопоставляется былина о Добрыне. По мнению Маркова, первая половина песни означает крещение не Новгорода, а Киева: купаясь, Добрыня сам принимает крещение. Зато вторая половина действительно отражает крещение Новгорода. Таково «уточнение», внесённое Марковым. В остальном же доказывается, что былина близка к духовным стихам и к агиографической литературе Визаинтии (Из истории былевого эпоса, IV. // Этногр. обозр. 1905, №4; V. // Этногр. обозр. 1906, №3–4). А. М. Лобода точно так же ищет источники нашей былины в духовной литературе, в частности в апокрифе и духовных стихах о Фёдоре Тироне, а также в сказках, в которых герой освобождает от змея девушку и женится на ней. То, что Добрыня на освобождённой им девушке именно не женится, Лобода не считает существенным (Русские былины о сватовстве, стр. 53–59). С. Шувалов отрицает какую-либо связь между Добрыней и Фёдором Тироном и Георгием, в чём он несомненно прав. Змееборство — дохристианский мотив большой древности, что также несомненно правильно. К сожалению, работа Шувалова не напечатана, а только отмечена как доложенная («Беседа». Сборн. О-ва истории лит-ры в Москве. 1915. Т. 1. М., стр. 57–58). Утверждение, будто роль Добрыни сводится к введению христианского вероучения, а также уподобление его Фёдору Тирону и Георгию Победоносцу повторялось и в советское время (В. И. Чичеров. Исторический сборник, стр. 16). Д. С. Лихачёв отвергает эту теорию и считает змея символом внешнего врага (РНПТ I, стр. 196 и сл.). Если бы это утверждение было правильным, оно означало бы, что народ мифологизирует свою историю.
Примечания
[102] См. Аст. II, стр. 732.
[103] Скафтымов А. П. Поэтика и генезис былин. Саратов, 1924, стр. 83–86.
[104] См.: Белинский В. Г. Полн. собр. соч., т. V, стр. 375.
[105] Маркс К и Энгельс Ф. Соч., т. XII, ч. 1, стр. 203.
[106] Подробнее см.: Фасмер М. Р. Шапка земли греческой // Зап. Русск. Географ. общ. по отд. этнографии. Т. XXXIV: Сборн. в честь 70-летия Г. Н. Потанина. СПб., 1902, стр. 45–64.
[107] Это предположение уже высказывалось немецким исследователем Вольнером, который говорит: «Должен был иметься прототип этой песни, в которой похищение людей было одним из главных мотивов повествования». Он ищет остатки этого прототипа в духовных стихах о Фёдоре Тироне и Егории Храбром, сохранивших много архаических черт. (Wollner W. Untersuchungen über die Volksepik der Grossrussen. Lpz., 1979, стр. 51.)
[108] См., напр.: Кир. III, 23; Гильф. 55, 157; Григ. I, 52 и др.
Сокращения
Аст. — Астахова А. М. Былины Севера. Т. I. Мезень и Печора. М.—Л., 1938; т. II. Прионежье, Пинега и Поморье. М.—Л., 1951.
Гильф. — Гильфердинг А. Ф. Онежские былины, записанные летом 1971 года. Т. I-III. Изд. 4-е. М.—Л., 1949 и сл.
Григ. — Григорьев А. Д. Архангельские былины и исторические песни, собранные в 1899–1901 гг. Т. I. М., 1904; т. II. Прага, 1939; т. III. СПб, 1910.
К. Д. — Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым. М., 1938.
Кир. — Песни, собранные П. В. Киреевским. Вып. I–X. М., 1860–1874. (Песни обозначаются по страницам.)
Крюк. — Былины М. С. Крюковой. Т. I–II / Записали и комментировали Э. Бородина и Р. Липец // Летописи Гос. лит. музея. Кн. VI. М., 1939; кн. VIII. М., 1941.
Марк. — Марков А. Беломорские былины. М., 1901.
Милл. — Миллер В. Ф. Былины новой и недавней записи. М., 1908.
Онч. — Ончуков Н. Е. Печорские былины // Зап. Русск. географ. общества по отделению этнографии. Т. XXX. СПб., 1904.
Пар. и Сойм. — Былины Пудожского края / Подготовка текстов, статьи и примечания Г. Н. Париловой и А. Д. Соймонова. Петрозаводск, 1941.
РНПТ — Русское народное поэтическое творчество. Т. I. Изд. АН СССР, 1953; т. II, кн. 1. 1955; т. II, кн. 2. 1956.
Рыбн. — Песни, собранные П. Н. Рыбниковым. Т. I–III. Изд. 2. М., 1909–1910.
Тих. и Милл. — Тихонравов Н. С. и Миллер В. Ф. Русские былины старой и новой записи. М. 1894.